Виктор не знал, что должен делать. Что мог сделать для нее сейчас, кроме как обнимать за плечи и прижимать к себе, словно это могло дать ей ощущение защиты. Что вообще могло заставить Хелену теперь почувствовать себя защищенной? Как может чувствовать себя защищенным человек, оказавшийся в плену и выбравшийся оттуда чудесным образом, без посторонней помощи? Виктор понятия не имел, что Хелена чувствует и что надо ему сделать, чтобы уменьшить ее боль, и ему было отвратительно тошно от этого.
Аврорат искал ее все это время, каждый аврор, начиная с Долиша и заканчивая молодым стажером, чуть ли не носом рыли землю, перевернули все подозрительные лавки в Лютном, вломились в каждый заброшенный дом, обыскали практически каждый подвал – и ничего. А потом Инквизиция преподнесла Долишу выбор на блюдечке, и Долиш его сделал – никто не посмел его осудить вслух, но мало кто понял силу его решения.
Виктор понял, но все равно осуждал. Никогда не выскажет этого осуждения вслух, не посмеет косо посмотреть на главу аврората или не подать ему руки при встрече, но что-то внутри Виктора отторгает принятое Джоном Долишем решение. Даже несмотря на то, что Хелена вернулась живой и, по факту, ставка Инквизиции не сыграла: они лишились и агента, и пленницы, - но это не имело никакого значения.
Ничего не имело значения, когда Хелена поднимает голову и заглядывает ему в глаза своими холодными, печальными глазами, когда ищет в темноте зрачка поддержки, которую Мальсибер не может выразить словами, просто не умеет. Он нашел бы слова для Авроры, Октавии или Элеонор, они были его семьей и с ними было проще, но с Хеленой… Все стало слишком сложно, он запутался в чувствах: своих и ее, - и не знал, как выпутаться из этой паутины. И он как будто бы не хотел искать пути для освобождения, увяз в этом словно неловкий осьминог в рыболовных сетях и только бездарно взмахивает щупальцами без единой надежды.
Виктор мягким движением убирает с лица Хелены спавшую вперед прядь, и берет ее лицо в ладони, ощущая под грубыми пальцами нежную, несмотря ни на что, кожу и наклоняется еще ближе, словно хочет заглянуть ей за темноту зрачка.
- Ты всегда можешь прийти ко мне, в любой момент и я сделаю все, что в моих силах, - он подается вперед и мягко, почти неощутимо целует Хелену в губы.
Это их первый поцелуй, в котором нет страсти, горящего желания вторгнутся как можно глубже. Виктор целует ее мягко, аккуратно, ощущая на губах и языке горьковатый привкус свернувшейся крови. Руки Мальсибера отпускают ее лицо, скользя по плечам к спине, обхватывая ее в объятья, словно так Виктор мог вобрать в себя все ее тревоги, унять боль и обиду, приняв их в себя. Мужчина разрывает поцелуй, но не отстраняется, продолжая крепко прижимать девушку к себе, слушая ее сердцебиение и ощущая кожей дыхание.
- Оставайся столько, сколько захочешь, – «можешь – навсегда» чуть не вырывается у него, но Виктор удерживает слова за удила, резко давая по тормозам. Не можешь. Ты не можешь остаться навсегда, Хелена, потому что это неправильно и глупо, нам нельзя позволить этим отношениям зайти дальше, чем они уже зашли – мы и так на недопустимой глубине и лишь по счастливой случайности еще не тонем.
Или тонем?
Невозможно было сказать наверняка, потому что даже Виктор ощущал будто тонет, а потом с легкостью выныривал и вдыхал полной грудью, рассекая темную гладь неизвестности. Но если он позволит себе выплеснуть то, что роится у него в груди прямо сейчас, все станет хуже. Мальсибер хорошо себя знает, и что жалость и сострадания в его душе легко трансформируются в нечто похожее на любовь. Но Виктор знает – это не любовь, а жалкая подделка, которая очень быстро вскрывается и причиняет только боль. Он уже не раз наступал на эти грабли, но собственная боль его мало заботит, меньше всего на свете он хочет причинить боль Хелене – с нее и так достаточно.
И чтобы не продолжать этот разговор, Мальсибер размыкает объятья. Его руки скользят вниз, пока не находят пальцы Долиш и не переплетаются с ними. Он старается улыбнутся ей без жалости во взгляде, но не может, не получается. В груди щемящее чувство вины пенится, кипит, трансформируется в нечто недопустимое. Они сидят еще какое-то время в молчании, после чего Виктор поднимается на ноги и за руку тянет девушку вверх, чтобы проводить ее к большой, стоящей у стены кровати под тяжелым балдахином. Ее починили после тайфуна «Виктория», прошедшего в этой комнате.
Мальсибер забирается на кровать, ложась поверх одеяла и призывно откидывает край, недвусмысленно предлагая Хелене лечь. Он обнимает ее, укладывая ее голову себе на грудь, позволяя ее рукам обвинять себя за талию, прижаться всем телом. Виктор хотел бы отдать ей все тепло, которое в нем только есть, если это поможет вернуть ее взгляду блеск, если поможет забыть кошмары пережитого и жить дальше с решением, которое принял ее отец. Виктор не сомневается, что Хелл справится, она явно не из тех, кто сдается, пасует перед чем-либо, но чего это будет ей стоить – слишком большой вопрос без ответа. Виктор видел, как ломаются люди, как гаснут взгляды и тают улыбки, как из живых, горячих, думающих они становятся механическими, холодными, безжизненными тенями самих себя. Он не был готов принять, что такое может случится и с Хеленой тоже.
Ему отчаянно хочется спросить ее, как она будет жить с этим дальше, сможет ли смотреть в глаза отцу, называть Джона Долиша отцом, но Виктор не спрашивает, потому что не понимает – зачем ему ответы на эти вопросы. Его это не касается, он не вправе судить Долиша и советовать Хелене, как быть, он вообще случайный путник на дороге ее жизни, которая только началась, и уж явно не тот, к чьим советам стоит прислушиваться. Виктор угробил свою жизнь десятком неверных решений, и теперь просто не имеет права давать советы.
- Ты сильная. Ты простишь его… - не вопрос, прямая констатация факта тихим голосом.
